Завтра война - Страница 71

— Я хочу, чтобы ты меня выслушал, Александр. Потому что мне кажется, будто мы никогда больше не увидимся. — Риши трагически шморгнула носом.

— Почему не увидимся? Мы же теперь друзья! — бодренько сказал я, хотя знал: вероятность нашей встречи действительно возле нуля, судя по количеству нулей в ценах на билеты от Земли до Вэртрагны (да простится мне этот каламбур).

— Мы, конечно, друзья. Но все равно: надежды мало. Поэтому я решила, чтобы ты знал: я люблю тебя, Александр.

В первый момент я просто не поверил своим ушам.

А во второй, когда смысл сказанного Риши дошел до моего сознания, у меня пересохло во рту и закружилась голова.

Верите? Никто и никогда не говорил мне этой заигранной в фильмах и книжках фразы. Ни разу в моей жизни! Даже когда я был маленьким мальчиком с разбитыми коленками и вибросачком для ловли бабочек, мне этой замечательной фразы почему-то не доставалось.

С отцом вообще все ясно: он был высечен из кремня и стали.

Но и моя покойная мать по части любви не очень-то преуспевала. Она была астробиологом, до маниакальности влюбленным в свою работу. Идеологию «настоящего мужества» она воспринимала близко к сердцу. Считала, что с «настоящими мужчинами», даже когда они маленькие, миндальничать не следует. Вот она со мной и не миндальничала.

И Полина, моя старшая сестра, погибшая вместе с матерью на какой-то Богом забытой планете Фелиции, тоже так считала. Полинка вообще стремилась во всем походить на мать. Жаждала быть такой же собранной, целеустремленной, дисциплинированной. Получалось у нее это плохо, и к своим шестнадцати она стала скорее нелепой карикатурой, чем копией нашей мамы.

Место дисциплины в душе Полинки занимала жесткость, место целеустремленности — догматизм. Мы часто ссорились, ей слишком нравилось меня наказывать и поучать. Неудивительно, что на ее любовь я особо не претендовал. Хотя когда она погибла, конечно, расстроился…

К чему это я все веду?

Ну уж точно не к тому, что меня, такого бедненького, следует пожалеть. А к тому, что признание Риши меня ошарашило. Еще бы не ошарашить! Ведь у Иссы я фактически выцыганил ответ «да» на мой вопрос, любит ли она меня. И еще неясно, хватило бы Иссе смелости сказать такое, не будучи крепко уверенной во взаимности?

Короче, я засмущался и застеснялся. Тем временем Риши продолжала:

— Но я говорю это не для того, чтобы ты чувствовал себя неловко. А потому, что больше не могу держать это в себе. Мне было бы очень трудно жить, если бы я не сказала тебе о своей любви. Потому что есть вещи, о которых не получается молчать.

— Понимаю, — сказал я.

Риши очень волновалась. То и дело она запиналась и дышала часто-часто. Контраст с ее всегдашним молчаливым, олимпийским спокойствием получался ужасный. Пожалуй, тогда, возле фонтана, я впервые за долгие шесть дней нашего знакомства подумал о ней не как о подруге Иссы и потенциальной Колькиной пассии, но как о самостоятельной, сложной личности с таинственным внутренним миром.

Воспоминание о Самохвальском словно бы током меня ударило. Я посмотрел прямо в ореховые глаза Риши и спросил:

— А как же Коля?

— Коля хороший человек, но…

— Что «но»?

— Но я не люблю его. Я всегда буду любить одного тебя. И хочу, чтобы ты знал это.

— Спасибо, Риши. Не знаю даже, чем я заслужил, — сказал я после долгой, мучительной паузы. — Знаешь, из всех неожиданностей Ардвисуры, ты — самая большая.

Тут Риши посмотрела на свои часики и подняла на меня встревоженные глаза:

— Вот и все, Александр. Мне пора идти. Желаю вам с Иссой большого счастья. И, пожалуйста, не говори ей об этой встрече. Сделай вид, что ничего не было.

— Клянусь, — пообещал я.

Тут вдруг какой-то чертик во мне активизировался. А может, восхищение чистотой порыва и самоотверженностью симпатичной девушки Риши были всему виной. Только я сказал:

— Риши, а хочешь я поцелую тебя? Просто так, на прощание?

Щеки Риши зарделись, как калина. С секунду в ней боролись желание и долг. Наконец она опустила ресницы и дрожащим голосом сказала:

— Нет, Александр. Это совершенно лишнее. Прощай. Конечно, через пятнадцать минут мы увидимся снова, возле ворот. Но тогда, при Иссе, я не смогу сказать тебе это слово так, как мне бы хотелось. Поэтому — прощай.

В этот миг Риши, более не глядя на меня, развернулась на сто восемьдесят градусов, да так резко, что ее темно-каштановые, с рыжим отблеском волосы хлестнули меня по лицу, и зашагала, а затем и вовсе побежала прочь от фонтана.

Ее стройная фигурка уже скрылась за туями, а я все стоял там и думал.

О том, что услышал. О том, что, конечно, мог бы заподозрить Риши в неумеренных симпатиях к своей персоне и раньше, если бы правильно проинтерпретировал ее поведение, ведь взгляды никогда не обманывают. Да и Коля на что-то подобное намекал…

На душе у меня было светло и грустно.

В воздухе еще стоял смешавшийся с утренней росистой свежестью нарциссовый запах Иришкиных духов, и я некстати подумал о том, что пользоваться духами женщинам-офицерам Клона запрещено (так мне говорила Исса).

Что же это получается, Риши нарушила строгие правила только для того, чтобы доставить мне мгновения обонятельного удовольствия?

Выходит, если бы времени у нас с Риши было больше, если бы девчонки не уезжали сегодня на свой растреклятый линкор, я мог бы воспользоваться благосклонностью Риши вполне определенным образом? И никакие правила не удержали бы Риши от того, чтобы отдаться мне?

Нет, я никогда бы не воспользовался ее чувствами ради того эфемерного «хорошего траха», которым бредит по ночам половина кадетов нашей Академии. Почему? Да потому что ПРИКУРИВАТЬ ОТ СВЯЩЕННОГО ОГНЯ КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Так гласила табличка, которую я видел у входа в Святилище, каковое в «Чахре» очень даже имелось, а как же без него? Пояснить аналогию? Надеюсь, не нужно. И еще: я был совершенно уверен в тот момент, что мы с Риши непременно встретимся. Может быть, в раю для пилотов?