Завтра война - Страница 99

А когда Эстерсон все-таки выбрался из камеры и ступил на первую ступеньку лестницы, на душе у него стало спокойно.

Дверь в подвал оказалась открытой. Может быть, это Полина дала ему фору, а может — и, конечно, это было куда более вероятно, — просто забыла закрыть ее по пьяной лавочке.

После бури на станции было тихо, как в столице Конкордии на День Огня. Эстерсон медленно шел по плиткам садовой дорожки и вслушивался в звук своих шагов.

Туп-туп-туп. Туп-туп.

Теперь, когда он совершил свой маленький подвиг, он мог признаться себе: план был не ахти каким. И только чудом он теперь туп-тупает.

Потому что срок годности пены окончился год и два месяца назад.

Потому что баллон с криагентом был неполным и его едва хватило на то, чтобы охладить хотя бы тот кусок пены, который теснил решетку.

Потому что нож мог сломаться еще в самом начале экзекуции, а он сломался лишь в самом конце, когда остаток пены можно было порвать и голыми руками.

«Не иначе, как кто-то там, наверху (Эстерсон поднял глаза к небесам Фелиции — туда, где Бог), ко мне снова хорошо относится?»

Было уже совсем светло, но в окне самого опрятного домика все еще горел свет — Полина наверняка забыла потушить его, да здравствует «Пшеничная»!

Эстерсон тихо отворил дверь и вошел. Внутри было тепло, пахло геранью (вон сколько ее на подоконнике), миндалем и мылом.

Фотографии на стенах, этажерка с русскими книгами, кушетка.

«А может, ну ее к лешему? — вдруг подумал Эстерсон. — Вернуться к воздушному шару, забрать вещи, которые так и валяются там, в кустах, и айда отсюда? На волю, в леса. Ведь запросто же может сдать меня консульству, несмотря на всю нашу «дружбу»…

Но эта здравая, очень здравая мысль отозвалась в душе Эстерсона гулкой волной протеста.

Ему больше не хотелось делать ничего здравого.

Ему хотелось… да что угодно другое! Например, спать.

Инженер остановился посреди гостиной и прислушался — в соседней комнате, за неплотно притворенной дверью, громко сопела Полина — от спиртного у нее, как и у многих других сапиенсов с врожденной слабостью верхних дыхательных путей, закладывало нос.

Эстерсон улыбнулся (хотя улыбка эта исподволь превратилась в зевок).

Ему нравилось это сопение. Ему хотелось услышать его еще и еще.

Он подошел к короткой, застеленной рваным клетчатым пледом кушетке, что стояла у окна, и осторожно прилег набок.

Такой домашний запах герани…

«Ничего плохого не случится», — несколько раз повторил про себя Эстерсон, засыпая.

— Руки за голову! Я сказала, руки за голову!

Эстерсон вынырнул из сна, как ныряльщик из глубокого омута — он с трудом открыл глаза, в которые словно бы песка кто сыпнул, и стал часто-часто дышать ртом. Что происходит?

— Вставай, мать твою! Иначе стреляю! Эстерсон не сразу понял, что обращаются к нему.

Хотя заснул он, со всей определенностью, на кушетке, теперь он возлегал на полу. На пыльном коврике подле этой самой кушетки. Неужели свалился во сне, как Шалтай-Болтай? Эх, пьянство…

— Считаю до трех. Раз… Два…

Пора что-то предпринимать. Потому что в руках у Полины карабин. Пора. Эстерсон прочистил горло.

— П-Полина, н-не надо, — прохрипел он.

— Вставай, я кому сказала! — заорала Полина. — Чего развалился, тварь?!

Корчась от боли, Эстерсон приподнялся и встал на четвереньки. Жалкое зрелище! Красивая, сильная, молодая женщина в роли охотницы, настигшей малоценную, но все же подлежащую отстрелу дичь — некрасивого, больного, немолодого мужчину.

— Где-то я это уже видел, — тихо сказал Эстерсон. — И слышал. Я, конечно, читал, что история склонна к дурным повторениям, но не до такой же степени!

— Нe надо мне тут никакой истории! Последний раз тебе повторяю!

«Ну вот. Мы снова на «ты»…»

Полина, вчерашняя смешливая Полина, та самая, которая артистично подцепляла оливку на кончик языка, а уж затем отправляла ее в рот, закусывая водочку, теперь сменила амплуа на разъяренную фурию.

Черные волосы растрепаны и не причесаны, веки — красны, губы сухие. Одежда мятая, словно бы она на ночь не раздевалась (а ведь и не раздевалась).

— Что случилось, Полина? — умоляюще спросил Эстерсон, поднимая глаза.

— Это ты должен мне сказать, что случилось! Что ты тут делаешь, сукин ты сын?

— Ну мы же вчера договорились…

— О чем?

— Как это о чем? О том, что я выберусь из вашей глупой тюрьмы…

— Ничего мы не договаривались! Мы просто трепались! Понимаешь, трепались?! — выкрикнула Полина. — Кто мог знать, что ты это всерьез?!

— Ну и напрасно. Потому что я действительно инженер. И выбраться из вашей клетки для меня — не проблема.

— И как только тебе не стыдно! — Полина, казалось, не давала себе труда прислушиваться к тому, что там бормочет Эстерсон. — Как не стыдно, тварь ты эдакая!

Тут уже не выдержал Эстерсон. Он уселся на корточки и, глядя Полине прямо в глаза, сказал:

— Почему это мне должно быть стыдно? Я что, описался? Или, может, кучу тут навалил в уголку? Что вообще случилось, госпожа Пушкина? Вчера вы обещали мне, что не будете возражать, если я выберусь из-за решетки в подтверждение своей, как бы это сказать, квалификации. Конечно, вы не рассчитывали на то, что мне удастся это сделать. Но, с другой стороны, я вас за язык не тянул!

— И чего ты вообще сюда приперся? Шел бы себе на все четыре стороны! Вылез — и до свидания!

— Если это вас так раздражает, то я сейчас же уйду. Клянусь.

— Нет уж. Теперь поздно. Таких, как ты, нужно… Их нужно… — Полина замешкалась, подбирая слова — не всякому волнение придает красноречия.